|
|
|
|
- -
перебираю, - пояснил он мне. - Все редакционные дела. Вот
"Осколки", вот "Стрекоза", вот "Петербургская газета"... Память о прожитых
богатствах.
И он начал развертывать мой кулек.
- А, с Дону, родное, степь-матушка!
Я тихо, бережно пожал ему руку, он улыбнулся.
- Эх, ты!.. Ну, рассказывай...
Не успел я рта разинуть, как сверху сбежал юноша в студенческом мундире
- H.E.Эфрос... А из прихожей появились Семашко с виолончелью и певец
Тютюник. Поздоровались, начали любоваться гостинцами. Эфрос почти тотчас же
простился и убежал. Сверху послышался крик Марии Павловны:
- Антоша, завтрак готов!
- Несите все на стол! - обратился Антон Павлович /128/ к нам. - Вы,
Семашко, рыбу, гуся и сало, а вы, певец, вино. Мы сейчас придем есть.
Они ушли наверх. Вдруг раздался звонок, вошла горничная.
- Антон Павлович, вас портной спрашивает.
- Глебов? Белоусов?
- Нет, не Федор Глебыч и не Иван Алексеич, а другой какой-то, с бородой
и с узлом.
- Гиляй, милый, посмотри и, если чужой кто, скажи, что меня дома нет.
Я вышел в переднюю. У двери смиренно стоял в скромном драповом пальто
бородатый мужчина, под мышкой у него был узел в черном коленкоре, в каком
портные заказы приносят.
- Владимир Галактионыч! Вот не узнал... Из Нижнего? Ну, раздевайтесь!
- Да, вчера приехал.
- Антоша, Короленко пришел! - закричал я.
Только что мы уселись в кабинете, как раздался голос Евгении Яковлевны
сверху:
- Антоша, кабачки остынут!
Пришлось прервать беседу и идти наверх, в столовую.
И почти всегда так бывало: когда ни придешь, постоянно народу у Чеховых
труба нетолченая. Он уже начал входить в моду. Начался тот период, о котором
так много писали, а я здесь описываю только мои личные впечатления,
вспоминаю то время, когда мы - Гиляй и Антоша Чехонте - были близки. И хотя
до конца жизни он остался для меня Антошей, а я для него Гиляем, прежней
близости, когда Чехов "вошел в моду", уже не стало - слишком редки были
встречи вдвоем.
Здоровье Антона Павловича становилось все хуже и хуже. Я изредка
навещал его в Ялте. Приехал как-то раз я очень усталый от довольно бурно
проведенного времени и норд-оста, потрепавшего нас между Новороссийском и
Ялтой. Тогда у меня, чего никогда еще не бывало, появился тик, нервное
подергивание лица и шеи.
- Это что тебя дергает? Это что еще за глупости? Как не стыдно, - ты,
витязь, премированный за атлетику! - начал упрекать меня Чехов.
Меня опять дернуло. /129/
- Оставь, будь умным! Ты думаешь, что лучше будет, если ты так головой
мотнешь? - И он точь-в-точь повторил мое движение с сердитым взглядом.
Первый раз в жизни я увидел у него такие глаза.
- Ничего от твоего дерганья на свете лучше не будет, все как было, так
и останется... Брось, не смей!
И, погрозив сердито пальцем, он сразу изменил тон и показал мне в окно
на невзрачного человека, копошившегося около клумбы.
- Это наш Бабакай. Пойдем в сад, и ты мне скажи экспромт о Бабакае.
Я сочинил какие-то четыре строчки, из которых помню теперь только
последнюю: "И какой-то Бабакай"{129}.
- Ну вот, теперь напиши это на косяке, - мы спускались в это время вниз
по лестнице.
Я написал. Антон Павлович прочел.
- Это я с тебя стихами докторский гонорар взял за то, что от глупой
привычки вылечил. Понял ты, что дергаться не надо, от этого никому ни лучше,
ни хуже не будет, и перестань.
- Верю и не буду.
<> 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 >>>
- -
|
|
